СССР

Советский Союз - что это было?

  Литература советского периода – особая страница в искусстве России. Подобного мы больше не увидим никогда.
 Вся жизнь Советского Союза была построена на идеологии – построении социально справедливого коммунистического общества.
 Что говорится в Евангелии о справедливости? "И отделит одних от других... И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную" (Мф. 25:32,46). Справедливость восторжествует, - но только в финале. Царство любви, справедливости, милосердия, чистоты, совершенства обязательно наступит, - но после смерти. "Отчего же христианство не царит на земле, если оно истинно? – спрашивал Достоевский. - Да очень понятно почему: потому что это идеал будущей, окончательной жизни человека, а на земле человек в состоянии переходном. Это будет, но будет после достижения цели".
 После 1917 мы отвернулись от этой веры, и началось практическое осуществление придуманной утопической идеи построения рая на земле.
 Но стоило только отойти от Истины, как одна ложь повлекла за собой множество других. Логическая цепочка заработала: классовая борьба, классовая ненависть, грабь награбленное, если враг не сдается – его уничтожают, равенство, роль партии, самопожертвование ради будущих поколений и т.п. и т.п. Аргументация всегда вторична по отношению к цели. Цели лживы – и аргументация надуманная.
 Например, старое понятие "мужества" Сталин определяет теперь как "умение подчинить свою волю воле коллектива". Отсюда следует: наибольшее мужество проявили те, которые на показательных процессах возводили на себя явно ложные обвинения, подчиняя свою волю воле коллектива. И так во всем…
 "Бытие определяет сознание", - заявили материалисты. То есть зло – в бытии, и задача – зло преодолевать: в экономике (от частной собственности – к общественной), в политике (от самодержавия – к демократии), в культуре (от стремления к Истине - к пропаганде идеологии). Вся борьба – только во внешнем, земном. Человек спускается с Небес на землю. «Социализм устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, утверждает, что причина всех бедствий – "среда заела". Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту», - предупреждал Достоевский. Сталин на ХIХ съезде так и объявил: "Основной экономический закон социализма: обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества". Человек добровольно объявляет себя потомком обезьяны и начинает строить мир животный, земной, материальный, мещанский. И этим довольствуется.
 Ленин заявил: "У нас есть мораль. В основе ее лежат не откровения несуществующего Бога, а реальности классовой борьбы. Хорошо всё то, что помогает делу коммунистической революции; плохо всё то, что ей мешает".
  Истинно всё, что полезно; допустимо всё, что выгодно; разрешено то, что нужно. Настоящий художник тот, кто предан делу социализма. Всё просто.
 "Моральный кодекс строителя коммунизма", напоминают нам коммунисты, это те же христианские заповеди: не убий, не лги, не завидуй… Увы... Во-первых, это заповеди ветхого человека, а не христианские. Во-вторых, из десяти взяты шесть, причем последние. А ведь без первых четырех невозможно осуществить и остальные шесть. Опять полуправда, а значит, ложь.  
 Нравственность остается, только критерий теперь совсем иной. Всё соотносится с идеей завтрашнего коммунизма. "И это рискуя всем человечеством, – удивлялся Достоевский. -  Западная дребедень!".
 Это для Достоевского и его сторонников "дребедень", а для остальных – удачно найденная замена религии. Луначарский, кстати, назовет учение Маркса "пятой великой религией,  сформированной иудейством, подаренной титаном-евреем человечеству".
 Если раньше для Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова и других эталоном при изображении жизни человеческой служил образ Божий, то теперь для советских писателей таким эталоном будет служить будущий образ совершенного человека в коммунистическом обществе.  
 Художник сравнивает эти две картинки: будущий человек и сегодняшний – и изображает жизнь в движении, как и полагается в настоящей литературе. Будущее – отсутствие собственности, сословий, классов, наций, общество без денег, тюрем, армии, без государства, когда все будут сознательными гражданами (любимое понятие советских времен). Находить ростки этого будущего и показывать их рост, условия роста, усилия стремящихся, способы созидания – это и есть задача советского искусства. Замечательно это объяснил сам вождь Сталин: "Вы не должны забивать художнику голову тезисами. Художник должен правдиво показать жизнь. А если он будет правдиво показывать нашу жизнь, то в ней он не может не заметить, не показать того, что ведет к социализму. Это и будет социалистический реализм".
 Здесь мы видим веру в то, что образ коммуниста (как раньше образ Божий) всегда присутствует в любом человеке, и художнику необходимо лишь его обнаружить, помочь читателям встать на этот "истинный" путь. То же, что и в реальной жизни: покаяние, воскресение, преображение, - лишь цель иная. Моральный кодекс строителя коммунизма – форма библейская, а цель – антихристианская. Произошло совпадение в нравственной составляющей: в христианстве "лишь чистые сердце Бога узрят", а в коммунизме лишь нравственно чистое войдет в светлое будущее. Советская литература искренне пыталась изображать покаяние (но только за "гнилое" прошлое), воскресение (но для борьбы, для общества, для строительства будущего рая), преображение (из индивидуалиста в общественника, из равнодушного в активиста, из мещанина в героя). "Коммунизм – это тоже аскетизм, - писал Пришвин, - как отказ от служения своим желаниям и готовность принести всё своё индивидуальное в жертву всему человечеству. Коммунизм есть аскетизм во имя самого человека" (16.06.1946).
 По этой схеме построены главные книги социализма – "Как закалялась сталь", "Разгром", "Оптимистическая трагедия", "Чапаев"... С героями этих книг происходит преображение.
 Но если в христианстве человек лишнее, греховное, наносное отсекает сам, добровольно, осознанно, с радостью, то при власти идеологии он уже вынужден всё делать под давлением Системы. В христианстве из лживого мира человек возвращался к совести, к ладу, к гармонии, миру, к своему изначальному предназначению, поэтому и чувствовал себя действительно удовлетворенным, ощущал своё изменение как возвращение Домой. При идеологической системе человек, наоборот, уходил от своего первоначального предназначения в мир красивой лжи и сладких иллюзий… И в глубине души чувствовал отторжение. А впереди его ждало лишь одно  - разочарование.
 Человек рождается, чтобы умереть. Так же дерево, трава, ёжик, дом, день... Всё материальное. Вечен только Бог. И всё, что к нему стремится. У человека есть шанс войти в вечность, но только с Богом, а вот без Него – лишь смерть.
 Коммунизм - это человеческая идея. И как всякая идея, она рождается для того, чтобы... умереть. Поэтому самое интересное в наших прошедших временах строительства коммунизма - его умирание. Красивая сказка, мечта, иллюзия, которая, возникнув, начинает таять, исчезать. Хорошо человеку в мечте? Еще бы, очень даже хорошо! Но только в начале…
 В самом начале – одна романтика! Красивая, вдохновляющая, обнадеживающая, дающая силы для жизни... А дальше - старение и смерть.
 Отсюда взлет романтической литературы в первые годы советской власти и такое обилие советских песен 20-30-х на эти романтические стихи. Например, "Песня о встречном" (Б.Корнилов – Д. Шостакович). Отсюда такие светлые фильмы как "Свинарка и пастух", "Волга-Волга", "Кубанские казаки" и т.п.
 Я помню, с каким энтузиазмом и упоением мы распевали на школьных мероприятиях предложенную нашей учительницей песню "Бригантина". Сколько в ней романтики, надежды, безудержной радости! До сих пор ее вспоминают мои одноклассники.
 Но на энтузиазме далеко не уедешь…
 Если в 1934 средний возраст делегатов съезда писателей был 35 лет, то, например, в 1990 – 60 лет. Разница!
 Изначальная искренность затем упорно превращалась в пустоту, пьянство, отсутствие вдохновения, потерю писательского дара…
 Михаил Светлов позже не мог писать, жил на славе прошлых стихов, пил, жена с сыном ушла к другому. Луговской – потерял желание писать, стал пить. Шолохов 20 лет писал второй том "Поднятой целины". Фадеев всю жизнь мечтал закончить пятую часть "Последнего из Удэге". Федин домучивал вторую книгу "Костра", но никак не получалось. Леонов 50 лет потратил на "Пирамиду". Все они пытались вернуть вдохновение 20-30-х годов, но оно их покинуло. Вода энтузиазма первых лет высокой идеи утекла, войти в нее больше никому не удавалось, как ни старались.
 Романтический энтузиазм веры в иллюзии, как и полагается, превратился в формализм и лицемерие. Пыл Корчагина и Чапаева поостыл. Тимур со своей командой дрова старушке стал укладывать не ночью, а при вспышках фотоаппаратов. Комсомольцы все больше поглядывали на моду, рестораны, музыку, Запад… Идейными они были только на работе.
 "Коммунизм развращает людей в атмосфере всеобщего лицемерия", – делает вывод Л.Бородин.
  Но если бы только это...
 Мечта обязательно приводит к насилию. Мир, не соответствующий созданной нами мечте, нам мешает, и мы начинаем его срочно переделывать – силой. Чем выше мечта, тем больше насилия. Две самые высокие мечты ХХ века – большевизм и фашизм – принесли и самые большие жертвы. Не жалели даже близких, ведь мечта была так высока и, казалось, так близка.
 Коммунистическая идея заключалась в намерении организовать совершенные отношения по природе несовершенных людей. Как такое можно осуществить в реальности? Правильно, только с помощью насилия.
  Что было до нас? – рассуждают коммунисты. Вера в Царство Небесное, где торжествует радость. Но Царство Небесное надо заслужить определенным типом земного бытия. А человек не хочет. Вот оно – "несовершенство" Божественного замысла. А почему бы не помочь человеку, ведь он сам не понимает своего счастья. Всё просто и очень даже гуманно.
 Пришвин признается: "Меня срезало в проповеди марксизма именно то, что время зла пройдет и нам самим, своими руками можно сделать для всех счастливую жизнь" (Дневники. 9.06.1953).
  Известна трагическая ситуация в биографии А.Твардовского: его семью раскулачили и отправили в Сибирь. Иван Твардовский, брат поэта, рассуждает: "Как должен был комсомолец относиться к коллективизации и раскулачиванию? Для него тут не было и вопроса – как к продолжению социалистической революции, как к трудному, но необходимому и, следовательно, справедливому этапу. Хочешь, чтобы был социализм, не отступай перед жестокостью борьбы. Тем более что социализм не за горами, а с его приходом и в насилии уже не будет нужды. Не давай воли абстрактному гуманизму! Революционное насилие коснулось твоих родителей? Что ж, вот тут-то и пришел час показать, чего ты действительно стоишь как комсомолец! Не кому-то показать – прежде всего себе самому. Легко быть принципиальным, когда речь идет о посторонних; нет, ты докажи, что способен поставить общественное выше личного. Ведь не станешь же ты, всем сердцем одобряя коллективизацию, просить, чтобы для твоего отца было сделано исключение. Каждый кулак – чей-то отец… Чем же твои родные лучше других? Вот такова логика".
 И Александр Трифонович прямо следовал этой логике, твердо заявив своему отцу, сбежавшему из ссылки и приехавшему к сыну в Смоленск: "Возвращайтесь туда, где были".
 "Система принудиловки вполне закономерно и логично вытекала из самой доктрины социализма", – озвучивает общее мнение Ширяев в "Неугасимой лампаде".
 Знаменитый тезис Сталина об усилении классовой борьбы по мере социалистического строительства следует считать гениальным. Генсек понимал, что это продлевает эпоху романтизма, что это большой стимул для активизации борцовских качеств, что без врагов и без арены борьбы всё угаснет, как это и случилось при Брежневе. Поэтому борьба не должна угасать, иначе угаснет и вера!
 Да и добиваться успехов так удобнее. Норильск, Караганда, Тайшет, Пермь, Сталинградская ГЭС, Куйбышевская, Волго-Дон – всё это строили бесплатные строители – зэки. Даже знаменитый МГУ – зеки. Никакой самый ударный труд не давал такой дармовой себестоимости продукции: угля, руды, золота, леса. Советское государство не вышло бы на экономическую и военную мощь без "врагов народа". Это и вдохновляло, и придавало силы, и укрепляло веру, и просто давало дармовую силу.
  Вот только вечно длиться не могло - это закон. Смерть была неминуема...
Все в этом земном мире относительно. Поэтому по отношению к предыдущим явлениям и сегодняшней идеологии многое в идее социального равенства имело и свои плюсы.
 "Мы первые, –  пишет Н.А. Нарочницкая, – провозгласили экономические и социальные права – на труд, жилище, равную оплату за равный труд, недискриминацию по полу, расе, национальности, возрасту, ограничение детского труда, нормированный рабочий день, пенсии и медицинскую помощь. ООН только в середине 60-х годов приняла так называемые пакты о правах человека".
 "Коллективизм – это своеобразная трактовка соборности, ценности православной цивилизации, – рассуждает протоиерей Всеволод Чаплин. – Жажда справедливости, стремление к тому, чтобы люди не сильно различались по имущественному уровню – это своеобразно понятое христианское стремление к равенству. Идея самоотдачи ради Родины, отказа от акцента на собственных нуждах, идея жертвенности – это своеобразно трактовавшееся христианское стремление к правде, к самоотвержению ради ближних и ради народа Божия. Противостояние миру капитала, рожденного в жестокой борьбе против определяющего влияния христианства на жизнь – это своеобразно преломившееся стремление христиан жить по законам Царства Божия, а не по законам доминанты ростовщичества, торговли, денег, материальных интересов".
 Действительно, русский коммунизм явился прежде всего национальным протестом против торжества всемирной буржуазности. Поэтому неверно считать, что мы "вляпались" в коммунизм, как нас упорно убеждают либералы. Нет, мы смело решились на эксперимент, пытаясь хоть как-то противостоять всеобщей либеральной деградации, принципу "бей слабого", капиталистическому "закону джунглей". Запад на сопротивление оказался абсолютно неспособен. Страны Запада благополучно катятся с горки вниз, не пытаясь сопротивляться. Россия взяла на себя смелость экспериментатора.
 Если до революции расслоение в обществе было не только материальное, но и интеллектуальное, когда роль элиты, роль учителей и вождей нации взяла на себя так называемая интеллигенция, совершенно уже оторванная от Церкви и традиции, то  после 1917 страна перестала быть страной интеллигенции, стала вновь страной народа. Россия в культурном смысле стала единым организмом. "У нас теперь культура дошла почти до всех. Люди духовно выросли", – отмечал публицист И.Эренбург. Философ Г.П. Федотов подтверждает: "Достижения есть. Поголовная грамотность. Новая интеллигенция, не оторванная от народа. Книги издаются и читаются".
 Самое страшное последствие социализма в том, что он устраняет истинную цель развития – познание Бога и слияние с Ним. Социалистическое учение строится на мифе о первоначальном счастливом "естественном состоянии", а традиционное общество объявляется неисцелимо порочным, несправедливым и бессмысленным, годным только на слом. Планируется на его обломках создание идеального общественного уклада.
  Но всё это лишь мечта...
 Человек перестает стремиться к Абсолюту, а послушно соглашается на роль звена цепи, ведущей к светлому будущему. И это самое страшное…
 20-е годы - время энтузиазма, время "молодости" идеи, юношеской романтической влюбленности.
 У нас многие приводят их в пример, чтобы показать, как большевики поощряли разгул разврата. Вспоминается знаменитая теория "стакана воды", хождения голых по трамваям и по Красной площади и т.п. Но это лишь пока большевики разбирались в основных вопросах - власти и идеологии. Как только власть окончательно захватили и закончилась гражданская война, они взялись и за нравственные вопросы. Время свободного поиска в этой области закончилось. Разгул либеральной вседозволенности был властно пресечен.
 Чуковский на лестнице Госиздата встретил "Прекрасную Даму" Любовь Дмитриевну Блок. "Служит корректором, рыхлая 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Того чувства, что она "воспетая", "бессмертная" женщина, незаметно нисколько, да и окружающие не способствуют развитию подобных бессмысленных чувств". Да, вся окружающая обстановка уже не способствовала былым поискам "прекрасного" за пределами общепринятого представления о браке. Понимание брака вернулось в свое привычное состояние. Как и многое другое. Либеральные экспериментаторы разбежались: кто уехал за границу, кто замолчал, кто перекрасился в красный цвет...  
 "Эпоха соцреализма, - пишет Владимир Смык, - заморозила своеволие служителей муз. В стране победившего атеизма оказалось невозможным устраивать дионисийские игрища, вести спиритические сеансы, служить черные мессы на животе блудницы... Обезбоженные дети Серебряного века не сразу поняли, что новая власть взяла на себя все обязанности высших сил, испепеливших Содом и Гоморру".
 Почему большевики вначале поддерживали модернистов? Да потому что те были также в оппозиции к власти. Большевики полагали, что революция и "революция в искусстве" – то же самое. Луначарский отмечал, что полотна художников новой властью приобретаются "в первую очередь у тех, которые при господстве буржуазного вкуса находились вне закона". Но как только власть большевики взяли в свои руки, они от всех либеральных "измов" отреклись. В 1921 прошла выставка художников-авангардистов "2+2=5". И на этом всё и закончилось, сия "математическая" формула была напрочь отвергнута – все искатели абсолютной свободы разбежались. Один Малевич от своих принципов не отказался, но писал уже только портреты, а не свои абстракции. Умер в 1935 и похоронен, правда, в гробу, который заранее расписал "супрематистскими" узорами.
 Искусство элиты уступает место искусству массовому, ведь, по мнению партии, воспитывать нужно всех, а не только избранную интеллигенцию.
  Россия стремительно уходила от магистрального пути Запада. Эренбург записывает в 1933 реакцию Голливуда на нашу литературу: "Слишком много социального и слишком мало сексуального". Вот по таким дорогам разошлись наши судьбы. И сегодня мир "сексуальный" упрекает советский период истории за его мир "социальный", доказывая то, что коммунисты заблудились. Да, заблудились. Но и либералы не к Свету побрели. Так что упреки хромого к слепому нас к совершенству ну никак не приведут...
 В стране победившей социалистической революции срочно искали новые формы бытия. Бросались из крайности в крайность, искали, пробовали, экспериментировали, спорили до хрипоты... Начиная от научных экспериментов по омоложению (вспомним профессора Преображенского из "Собачьего сердца") и заканчивая хождением голыми по трамваям членов общества "Долой стыд!" (что теперь либералы с удовольствием переняли, сделав общемировой и традиционной акцию "В метро без штанов"). Семью объявили буржуазным пережитком, сделали легкими и доступными разводы и аборты, детей предложили сдать государству, в школах экспериментировали со всякими бригадными методами обучения…
  В конце 20-х глава конструктивистов К.Зелинский писал: "Мы начинаем свою жизнь как бы с самого начала, не стесняемые никакими предрассудками, никаким консерватизмом старой культуры, никакими обязательствами перед традициями и обычаями, кроме предрассудков и обычаев звериного прошлого нашего, от которого отталкиваешься с отвращением, с чувством радостного облегчения, как после тяжелой неизлечимой болезни".
  Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
  Что же! Вечная память тебе.
    (В.Александровский, "Правда", 1925);
   О, скоро ли рукою жестокой
   Рассеюшку с пути столкнут?
                             (А.Безыменский, 1925).
 Луначарский носился с идеей заменить кириллицу латиницей. Деятели Наркомпросса хотели запретить Пушкина, Толстого и Достоевского и всю остальную "непролетарскую культуру" и литературу. Ученые от педагогики предлагали выкинуть сказки из школы, т.к. те формируют идеалистическое мировоззрение. Молодежь готова была всё старое подвергать сомнению, особенно исконно русские национальные ценности: Православие, патриотизм, преданность к семье, любовь к детям...
 Фельетоны Д.Бедного в "Правде", "Известиях" показывали Россию "дикой страной", всегда "плетущейся в хвосте культурных Америк и Европ", Минина и Пожарского – "историческими казнокрадами".
  Всех больше неистовствовал Л.Д. Троцкий: "Опрокинутая Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собой лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам. Она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества".
  С 1922 стал издаваться журнал "Безбожник". Бухарин призывал отменить самодержавие на небесах, выселять из храмов и переводить в подвалы, а злостных – в концлагеря, передать богов как главных виновников всех несчастий суду пролетарского трибунала. В 1922 возникла так называемая "Живая церковь" с ее лидером А.И. Введенским.
 Всё бурлило, клокотало, громыхало, сплеталось, разбивалось, рождалось…
  Но постепенно из этого хаоса начала возникать Система.
 Сначала она ослабила революционные обороты.
 Партийные руководители поняли, что мировой пролетариат в ближайшее время их не поддержит, а без широкого и активного участия собственного народа они светлое будущее не осилят. Пришлось новую "избушку" поворачивать передом к народу. Правда, ровно настолько, чтобы совсем уж не оторваться от него. Луначарский признавался: "Иначе мы окажемся в положении кучки завоевателей в чужой стране".
 К 30-м годам начался постепенный процесс возвращения – к классике, к семье, к фольклору, к дисциплине, к национальному…
 "Реалистические силы в компартии, – замечает писатель В.Ганичев, – стали понимать, что опора может быть только на широкую основу в обществе, на исторические корни, на высшую, традиционную культуру, а не на революционную".
 К вопросам вечности, к национальному, к Пушкину и Достоевскому возвращались, конечно, медленно и мучительно. И эмигранты кипели злобой на большевиков, и революционный дух еще пылал, и раны гражданской войны кровоточили, и нетерпение идеализма подстегивало.
  Г.Свиридов свидетельствует: "Тридцатые годы. В литературе и искусстве торжество крайних экстремистских движений. Травля и уничтожение Русской культуры. Разрушение церквей, уничтожение ценностей, уже никогда невосполнимых. Отмена ЛЕФ'а и РАПП'а, Горький, недолгая попытка поднять значение и роль творческой интеллигенции. Литература: Шолохов, Леонов, А.Толстой. Появление талантливых поэтов: Прокофьев, Корнилов, Васильев, Смеляков. Романтизм (поэтический). Кино "Чапаев" – лучшая советская картина, так и осталась лучшей, имевшая настоящий всенародный успех. Стали выставляться Нестеров, Петров-Водкин, Рылов. Появление Корина. Абсолютное отсутствие внимания в обществе к Малевичу (его "квадраты" висели в Русском музее, называлось – супрематизм). Рахманинова разрешили играть, а раньше он был под государственным запретом. С.Прокофьева перестали называть "фашистом". Интерес к Русскому (внимание к нему), возврат к классическим тенденциям. Но Есенин по-прежнему был запрещен, Булгаков, Платонов – не существовали".
 Оставались русскими за границей Бунин, Шмелев, Ильин, Зайцев. Вернулись на родину А.Толстой, А.Куприн, Горький. Появляются молодые авторы - Александр Твардовский, Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков, Дмитрий Кедрин... В прозе ведущее место занял Шолохов. Его "Тихий Дон" стал выдающимся явлением не только советской, но и мировой литературы. В конце 20-х выход первой и второй книг "Тихого Дона" ошеломил общество. Пролетарские писатели были в недоумении: они творят во славу революции, участвуют в строительстве социалистического общества, а это общество приветствует книгу о метаниях казаков. Как же так? За что же боролись?
 Ю.Тынянов своими романами возвращал классический язык, отказавшись от новояза Маяковского.
 Патриарх Тихон, спасая Церковь от раскола, призвал признать советскую власть, тем самым подорвав основы идеологии Живой церкви.
 А ведь обновленчество тогда представляло большую угрозу для Церкви, его поддерживала власть. Всё фиксирующий Чуковский описал и эту сторону жизни. "Был вчера у Александра Введенского. Впечатление мутное. Множество картин. Деньги пачками. Среди картин много голых женщин. Безвкусица. Жизнь тоже пестрая, сумбурная. Подмигивает на грудастую женщину, висящую у него над кроватью, и тут же надевает белый клобук, отправляясь служить вечерню… Я поехал к нему в церковь. Впечатление тягостное. Стоит стадо "верующих" – беднота, – а тут эти сытые и пьяные – ее надувают. Вышел сын Александра Ивановича, поп, и объявил, как конферансье, что "блаженный Александр" будет служить тогда-то, а по уставу нельзя слушать Евангелие, не купив предварительно свечку… Всё это окружение удушливо, и вообще нужно от него подальше!" (9.06.1945).
 Вот от чего мы смогли избавиться в те годы. Страшно представить, если бы это укоренилось, как впоследствии на Украине!
  В 1930-е годы был реабилитирован патриотизм, хотя и с ограничительным определением – советский, в то время как в предыдущее десятилетие патриотизм трактовался как явление сугубо реакционное, когда требовался классовый подход и пролетарский интернационализм, а национальные пристрастия осуждались как "великодержавный шовинизм". Газета "Известия" в 1921 писала: "У нас нет национальной власти – у нас власть интернациональная. Мы защищаем не национальные интересы России, а интернациональные интересы трудящихся всех стран". В 30-е всё это сворачивается.
 Например, праздник 1 мая постепенно приобретает характер народного гуляния и теряет свое идеологическое наполнение. Свидетельство очевидца – Чуковского: "1 мая очаровало меня. Стиль праздника изменился. Стал народным гулянием, национальным торжеством. Куклы, кино для всех, танцы, гармошки, подлинно счастливые лица. В предыдущие годы была какая-то официальность, а здесь словно плотину прорвало" (2.05.1936).
  В 1934 была восстановлена существовавшая в Российской империи и отмененная в 1922 уголовная ответственность за содомию. Да и развестись теперь стало не так просто. В 1936 аборты без медицинских показаний были поставлены в ряд уголовно наказуемых, их новая легализация относится только к 1955 году.
 К концу 30-х стало ясно, что надо опираться на свой народ, на его историческую традицию, на нашу общую историю и те завоевания социализма, которые близки народу (социальная справедливость, дружба народов, всеобщая грамотность, бесплатное образование и медицина), на коллективизм нашего народа.  
 Восстанавливалась связь времён…
  Интересно свидетельство одной из немногих дворянок, поэтессы Серебряного века, участницы "ивановских сред", не уехавшей за границу, а оставшейся жить в русской глубинке. Евгения Казимировна Герцык (1878-1944) – из польского дворянского рода. В 1911 перешла в Православие. Закончила истфак Высших женских курсов. Поэтесса, переводчик, критик. Известна ее статья о Мережковском с интересным и смелым названием "Бесоискательство в тихом омуте". "Одной из самых замечательных женщин начала XX века, утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи" назвал Евгению Герцык Бердяев, с которым она состояла в многолетней переписке. Она осталась в СССР, жила в Курской области. Необычен и глубок ее взгляд на то, что происходило в СССР в 30-е годы, выраженный в "Письмах оттуда", которые были опубликованы за границей, а недавно вышли и у нас.
  Евгения Казимировна пишет:
  "Вот о молодежи современной: манера держать себя изысканная. На мой вопрос поклонник кузины нам наивно отвечал: "Мы все такие, и пересыпанный ругательствами стиль современных писателей – уже анахронизм". Вот мои наблюдения в трамвае – ничего похожего на толкотню 25-го года: женщинам с детьми, старухам без просьбы сейчас уступают места. Сейчас со мной в отделении три молодых человека – все они оказывают мне услуги… Определенно чувствуется тяга к вежливости, это важно, как внутренний импульс. Вот школьные нравы: о бывшей распущенности ты знаешь, но вот три года Лиля в школе – ничего, кроме простого, товарищеского, корректного отношения между полами мы не замечали. Культура должна вырабатываться из недр самой жизни, из новых форм хозяйства... Что касается опасения, что это будет культура торжествующего плоского материализма, то я настолько верю в духовную природу мира, что убеждена, что новые люди пусть по-новому, но ее же услышат, ее же проводниками будут. Лишь бы была жизнь. И конечно, я вижу жизнь в радости учения, в радости общественных и спортивных состязаний, которая охватила тысячи и тысячи. Мое убеждение: ни в коем случае не навязывать им идеологий прошлого… Книг выходит множество, например, прекрасное издание Державина, – все раскупаются в несколько дней. Я ничего не утверждаю, – я привожу только некоторые факты… В музеях с вопросами обступают молодых искусствоведов. Нельзя не радоваться на дух школы, на отношения учителей… Мы живем в незавершенное время" (17.08.1933).
  А вот еще.
 "Умер школьный товарищ Лили, средний мальчик. Но то, как пережита была эта смерть всем классом, всей школой, так потрясающе показало то единение, ту связь каждого с целым, о котором в наше время только мечта-лось. И это совершенно спонтанно, без нажима сверху. Можно быть спокойным за страну, где так растут дети" (20.05.1934).
 "У нас теперь каждый видит в себе служение родине… Личное каждую минуту может перейти в жертву во имя интересов целого. Только теперь понимаю, как была пустынна жизнь наша без этой здоровой связи с целым. Таким конкретным, как родная страна, а не отвлеченный космос. Счастливые дети нашей страны! Вспомни, например, обычное отношение прежних гимназистов к своей гимназии – и если бы ты видела теперь любовь каждого к своей школе. Несомненно, что у человечества созревает совсем небывалое чувство коллектива" (20.06.1935).
  "Архивное дело у нас поставлено прекрасно. Многое во время революции погибло. Но бесконечно более революция извлекла и вынесла на поверхность из чуланов и сундуков. Всё это таилось в имениях, часто не было известно и владельцам, или они им не интересовались. Теперь все делается доступным изучению" (28.02.1937).
 "Против узкого "натурализма" у нас идет борьба во всех областях… И этот поход, например, борьба с жаргонными словечками, засоряющими речь, отразился уже в нашей глуши, в здешней школе. Все это важно не для писателей, а для масс, для поднятия культурного уровня. Здесь сейчас школа миллионов – поднятая целина" (6.08.1935).
  "Твои упреки за прошлые декадентские грехи принимаю целиком" (22.10.1936).
  "Не надо поддаваться печали, надо помнить, что все изжитое возрождается в той или иной форме. Сколько у меня осталось ненужного среди того, чем горела годами! Оно не совсем "не нужно", но диалектически вошло в мое теперешнее глубокое признание, приветствование пути нашей страны" (23.01.1936).
  Это пишет активный деятель Серебряного века. Ей есть с чем сравнивать..
  8 августа 1936 в газете "Правда" была опубликована передовая статья "Привить школьникам любовь к классической литературе". В широкий обиход вводились ранее отвергаемые понятия "реализм", "народность". Лифшиц характеризовал это как настоящий идейный переворот.
 В школу вернули Пушкина.
 "И случилось настоящее чудо, – пишет Александр Панарин, – национальный гений Пушкина заново создал нацию из такой неопределенности, как "советский народ" с его "двумя классами и одной прослойкой". Ставшая поголовно грамотной нация обратилась к своей высокой литературной классике и душой почувствовала – это ее родное, кровное".
  Была неожиданно осуждена пьеса "Богатыри", в которой Демьян Бедный изображал богатырей пьяницами, трусами, а героями – разбойников. "Так показывать героев народного эпоса – значит клеветать на русский народ, на его историческое прошлое, – говорилось в газетной статье. – Образы богатырей выявляют думы и чаяния народа. Они в течение веков живут в народе именно потому, что олицетворяют героическую борьбу против завоевателей, народную удаль, смекалку, храбрость, великодушие и т.д.".
 В пьесе в карикатурном, фарсовом виде представлены были события Крещения Руси. В специально изданном по этому поводу постановлении Комитета по делам искусств Крещение Руси было охарактеризовано как прогрессивное событие, разумеется, на языке марксисткой схоластики: потому что оно-де способствовало переходу Руси к высшей в ту пору формации – феодализму. В общем, Комитет снял пьесу Д.Бедного из репертуара. А два года спустя и сам богохульник и баснописец был исключен из ВКП(б) и заодно из Союза писателей.
  19 октября 1932 г. произошла знаменательная встреча Сталина с писателями на квартире у Горького. Были Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Катаев, Леонов, Шолохов, Вяч. Иванов, Вс. Иванов, А.Толстой, Паустовский, Пастернак, Зощенко, Чуковский… Суть проблемы: куда двигаться? Как относиться к дореволюционной литературе, к "попутчикам", "как вместе создавать советскую литературу"?
 Сталин сразу отклонил желание РАППа отказаться от "дворянской" литературы: "Вы думаете, что старое было плохо, всё старое надо уничтожить? А новое строить только из нового? Кто это вам сказал?"
 К.Зелинский в книге "На литературной дороге" вспоминает, как на боевой призыв Ворошилова Сталин ему отвечал: "Нет, товарищ Ворошилов, ничего ваши танки не будут стоить. Если души в них будут гнилые. Нет, производство душ важнее производства танков… За что мы ликвидировали РАПП? За то, что РАПП оторвался от беспартийных, что перестал делать дело партии в литературе. Они только "страх пущали". А этого мало. Надо "доверие пущать". …Мы должны считаться с беспартийными писателями. Они знают жизнь и умеют её изображать. В Союзе писателей должны быть созданы условия работы для каждого писателя, стоящего на платформе советской власти. …Пьесы нам сейчас нужнее всего. Пьеса доходчивей. Пьесу рабочий легко просмотрит. Через пьесы легко сделать наши идеи народными, пустить их в народ. Средства мы дадим. Это всё с лихвой окупится". И когда Леонов заговорил о трудностях при получении дач, Сталин дачи и вообще "базу" пообещал, снова и снова подчеркивая важность художественного слова в пропаганде идеологии.
 "Есть разное производство: артиллерии, автомобилей, машин. Вы тоже производите товар. Очень нужный нам товар. Души людей. Тоже важное производство. Очень важное производство – души людей". И обронил фразу, которая затем стала лозунгом: "Вы инженеры человеческих душ".
  Партия после этого дала установку: создайте "Магнитострой литературы", т.е. такие произведения, которые так же переворачивали бы человеческую психику по-социалистически, как переворачивают страну передовые стройки.
 Столкнулись две линии: сторонники мировой революции и сторонники возвращения к прошлому, соглашения с беспартийными "попутчиками". До этого всё было подчинено идее мировой революции, идее уничтожения "до основания" старого мира. Шолохова, Леонова, Шишкова терпели, называя "попутчиками". РАПП, ВОАПП, МАПП – захватили почти все литературные и общественные издания, критикой избивая непослушных. Решено было ликвидировать пролетарские объединения и создать единый Союз писателей. Понятно, что это было продиктовано прежде всего желанием приспособить литературу к партийным задачам. Только что прошла коллективизация. Заговорили о едином и в области лингвистики, медицины, физиологии... Лысенко добился, чтобы в биологии это единство получило поистине фантастическое развитие. Система брала под контроль все области. В литературе единой организацией, контролирующей и направляющей, стал Союз писателей.
  Для его создания был проведен Съезд писателей 15 августа 1934 года. Жданов поставил социалистические цели: быть "инженерами человеческих душ", "не бояться обвинений в тенденциозности", заняться "идейной переделкой и воспитанием трудящихся". "Литературы внеклассовой и аполитичной быть не может" – заявил он. Была сделана ставка на "революционную романтику": литература должна быть "насыщена энтузиазмом и героизмом", "быть оптимистичной". Бухарин говорил, что время агитационного лубка, Демьяна Бедного, Маяковского и Безыменского миновало, что советская поэзия должна искать более сложных и глубоких тем. Похвалил Пастернака, но досталось Достоевскому: на съезде все дружно его предлагали судить, он стал преследуемым всё довоенное время.
 Н.Тихонов, бывший модернист-декадент-акмеист, признается, что для него главное – "преобладание смысла над звукописью". "В предыдущую эпоху стиль требовалось пропитать звуковым огнем, раскрепостить рифму… Но сейчас за стихами должны стоять большая мысль и труднейшая простота".
 Пришвин тоже не согласен с пролетарскими: "У воинствующих вера такая, что настоящее вовсе не вытекает из прошлого, что надо скорей забыть прошлое, чем из него выходить. В этом и состоит спор пролетарских писателей с попутчиками".
 Большинство писателей постепенно уходило из-под покровительства и троцкистского, и бухаринского направлений.
 Эренбург вспоминает: "Всё было патетично, наивно, трогательно и походило на карнавал… Библиотекари говорят, что железнодорожники зачитываются Чеховым, горняки любят "Петра" А.Толстого, ткачихи плачут над "Анной Карениной", изобретателям нравятся "Тихий Дон" и "Старик и море"… Спорили о праве лирики на существование, о том, устарели или нет агитки, о романтизме, о доходчивости… Читатели увидели, что мы с ними, что у нас общая цель. Мы, в свою очередь, поняли, как заинтересованы в нашей работе миллионы людей, задумались над ответственностью писателей".  "Время было хорошее, и мы все думали, что в 1937 году, когда должен собраться Второй съезд писателей, у нас будет рай".
 Пока Эренбурга смущали только длительные аплодисменты Сталину…
  В 30-е годы приступили к конкретной реализации ленинского принципа: "Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, "колесиком и винтиком" одного-единого, великого социал-демократического механизма... Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы". Как выразился Пришвин: "Вся литература должна превратиться в Литколхоз с учтенной продукцией".
 После съезда писателей началось официальное внедрение этого метода соцреализма. Героем современности стал труженик – строитель, организатор трудового процесса, шахтер, сталевар и т.п. Произведения, не отражавшие героику трудовых социалистических будней, например, произведения Булгакова, Платонова, Замятина, Ахматовой, опубликованию не подлежали.
 Всё пришло в стройную, четкую, конкретную, жесткую Систему. Ее адепты воспринимали ее как естественную среду обитания и активности.
 Например, Горький на съезде высказал идею, что нужно "наметить 5 гениальных и 45 очень талантливых" писателей. Чуковский в своих дневниках вспоминает, как Казакевич в узком кругу друзей
"озвучил забавную табель о рангах для писателей, состоящую из 76 номеров, начиная от "величайший", "гениальный" и кончая "классовый враг". Тут есть и "справедливо забытый", и "несправедливо забытый", и "небезызвестный", и "интересный", и "выдающийся", и "видный"… Он говорит, что она помогла бы работникам Литфонда. "Предположим, – сказал он, – я прошу пособия 5000 рублей. Редактор глядит в "шкалу" и видит: "Казакевич – интересный писатель" и отвечает: я могу дать вам только 2 тысячи"».
 Что ж, ирония всегда спасала русских людей от уродств реальной жизни...
 Раз появилась строгая и четкая Система, то тут же определились ее главари и контролеры. Пастернака, например, из генерала советской поэзии, как предлагал Бухарин, благодаря реплике Сталина исключили, и вместо него назначили Маяковского.
 Контролеров издавали много, для критики это была каста неприкосновенных. Для читателя – принудительно распространяемых.
 Г.Свиридов вспоминает: "Маяковский был объявлен "лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи". Есенин - пока прочно запрещен. Дышать становилось все труднее. Всюду "перло" одно и то же - в литературе, поэзии, кино, театре, а главное: газеты, журналы, радио – вся массовая пропаганда, местное вещание - все в руках одних и тех же людей".
 В 1936 Бухарин в ужасе говорил Николаевскому, что самый страшный результат коллективизации - это создание типа функционеров, для которых террор - единственный способ обращения с массами, и которые с самого начала привыкают видеть в себе бессмысленные зубья страшной машины. Говорят, только в тюрьме он впервые признал, что существуют абсолютные, объективные моральные ценности.
 Доходило до анекдотов. После балета "Мойдодыр" пришли комсомольцы и запротестовали против строк:
 А нечистым трубочистам
 Стыд и срам,
 так как трубочисты – почетное звание рабочих, и их оскорблять нельзя. Теперь с эстрады читают так:
  А нечистым, всем нечистым...
 «"Муху Цокотуху" отстоять не удалось, – вспоминает Чуковский, – в нем упомянуты именины! Тов. Быстрова объяснила мне, что комарик – переодетый принц, а Муха – принцесса». «Самый страшный бой был по поводу "Мухи Цокотухи": буржуазная книга, мещанство, вранье, купеческий быт, свадьба, именины, комарик одет гусаром… Но разрешили… Но как дошли до "Чудо-дерева" - стоп. "Во многих семьях нет сапог, а Чуковский легкомысленно разрешает столь сложный социальный вопрос"».
  "Двенадцать" Блока стали читать так:
     В белом венчике из роз
     Впереди идет матрос.  
 На книге, изданной в "Библиотеке путешествий", была поставлена марка издательства "БП". Велели убрать, так как испугались, как бы кто не прочел "Борис Пастернак".
   И так далее…
  Вот к чему приводила Система, социалистическое законничество, доминирование идеологии, бюрократизм преданных чиновников, осуществление на деле объявленных когда-то высочайших идеалов построения светлого царства. Всё скатывалось в бюрократию…
  Пришвин признается: "В царское время я был близость к народу и неприязнь к правительству. Кто же мой враг сейчас? Мой враг – бюрократия, и я вместе с народом выйду на борьбу с этим самым страшным врагом всякого творчества".
 Всё измерялось по внешним признакам, как и бывает при любой идеологии, когда искренние идеи обязательно трансформируются в элементарное лицемерие. К требуемой идеологии можно было достаточно просто приспособиться: писать то, чего ждут от тебя. И тогда ты становился "неприкасаемым" и получал сытное существование. Ради этого большинство и трудилось.
  Весь ХIХ век культура постепенно отходила от Истины, от Христа, от Церкви, а значит, теряла истинную свободу. В ХХ веке это состояние сознания закрепили как норму, как само собой разумеющееся. Заменили религию идеологией, веру – идеей, Истину – правдой, Царство Творца – светлым будущим. Хотели, как лучше, получили – суррогат. И сплошные анекдоты. И всё это было бы смешно, если бы не было так грустно...
 Решили, что наконец-то нашли истинный смысл жизни, нашли окончательно, осталось лишь поднажать немного и исполнить. Осталась только проблема средств достижения цели, а сама цель предельно ясна и уже не обсуждалась. Всё внимание было брошено на средства. Все проблемы виделись только внутри Системы. Вот она и заработала, выдавая талантливых бюрократов. Основные темы советской сатиры – бюрократизм, эгоизм, зазнайство, лицемерие, пошлость, мещанство и т.п. Всё только в этом круге Системы, за ее границы никому в голову не приходило уже заглядывать, если не считать потомков Серебряного века, упорно предлагавших не вернуться в лоно традиционной веры, а создать свою Систему – либеральную (чего они в результате и добьются к концу ХХ века). Но хрен редьки, как известно, не только не лучше, но и, пожалуй, еще горче будет…
  Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
 И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
  Шевеля кандалами цепочек дверных
                                          (Мандельштам).
  Эти слова классика приводят как один из лучших примеров истинной поэзии. Да, здесь изображена правда. Но не Истина. Правда внутри круга, за границы которого поэт уже не может выйти, не способен. Круг замкнулся. Поэтому истинной поэзией сегодня подобные строки не воспринимаются. Это не Пушкин.
  Журналист М.Е. Кольцов писал: "Мы показываем не то, что происходит, а то, что должно было бы произойти".
 Замечательный принцип! Именно так подходили к изображаемому Пушкин, Гоголь и Достоевский. Показывая реалии, они всегда имели в виду эталон, норму, Абсолют – каким человек должен быть по задумке Создателя. Сквозь эту призму они и смотрели на своих героев. И это единственно верный подход в литературе. Против него когда-то восстали первые демократы: "Искусство должно обращаться к действительности помимо всяких идеалов" (Белинский). "Покажите то, что есть, это лучше, чем пускаться в то, чего нет и что должно было быть" (Добролюбов). "Прекрасное есть жизнь" (Чернышевский). Мастера критического реализма пытались показывать жизнь, игнорируя наличие нормы, Абсолюта, в результате количество самоубийств и на страницах книг, и в жизни увеличилось в разы.
 Социалистический реализм отошел от принципов критического реализма, снова вернувшись к принципу "что должно быть", но… Но это "должно быть" взято не из откровения Творца, не из объективной реальности, а из томов Маркса и Энгельса. Верный принцип столкнулся с лживой целью – получился очередной казус.
 Недавно по Первому каналу мелькнула новость о постановке в Петербурге спектакля европейского режиссера Даниэле Финци Паска "Истина" (интересное название). И вот что услышали об "истине" российские телезрители: "Надо показывать жизнь не такой, как она есть, и не такой, какой она должна быть, а такой, какой она представляется в мечтах". Вот вам еще одна Система, уже не коммунистическая, а либеральная, со своими основополагающими жизненными принципами, от которых веет не меньшим холодом, чем из бараков сталинских лагерей. Но это другая тема.
 А пока вернемся к Системе, которая возникла в 30-е годы в СССР. Показывать жизнь не такой, как она есть, а какой должна быть… при коммунизме. Эта Система заставила многих жить двойной жизнью: закрывать церкви – и тайно крестить детей и внуков, воспевать прогресс – и отдыхать душой в деревне, греметь правильными словами на собраниях – и исповедовать душу за стаканом водки… «Сутоцкий, один из редакторов "Правды", – вспоминает Чуковский, – осуждал в разговоре всё то, что восхваляется в "Правде"».
 Александр Яшин в рассказе "Рычаги" впервые показал одно из самых характерных явлений советского общества – двойную жизнь. Он рассказывает о сельских коммунистах, которые до собрания ведут себя как люди, а на собрании превращаются в "рычаги" бездушной машины. Федин восхищался рассказом Яшина: «То, что описано в "Рычагах", происходит во всей стране, – говорил он. – И у нас в Союзе писателей. При обсуждении моей крамольной книги "Горький среди нас" Шагинян произнесла громовую речь, а в кулуарах сказала мне: "великолепная книга". Ну чем не "рычаг"!».
  Чуковский вспоминает: "Чествовали Горького. Серые люди казенного вида… Какой-то жирный, самоуверенный оратор страшно напористо, нудно бубнил… Видно было, что истина этого человека не интересовала нисколько. Он так и понимал свою задачу: подтасовывать факты так, чтобы получилась заказанная ему начальством официозная версия о юбиляре… В приветственном письме от писателей Горькому дана именно такая оценка, какая требуется последним циркуляром".
  Система, как прокрустово ложе: всё, что не подходит, отсекается. А остальное просто подтасовывается под требование Системы. Что не подходит – уничтожить. Что не вписывается – замолчать. Что необходимо – заштамповать и как можно более распропагандировать. Не к истине идти, а под готовую "истину" официальной идеологии подводить все факты, явления, искусство, быт и т.п.
 И без насилия здесь никак не обойтись.
 Для поддержания боевого духа Система вынуждена постоянно искать врагов. Этим она поддерживает веру и энтузиазм ее членов. Для этой цели хорошо подходили массовые кампании. Об этом много и подробно писал Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГе".
 Замечательно эти кампании ощущались в лагере, о чем и пишет соловецкий узник Ширяев: "Сначала большинство прибывающих составляли офицеры. Потом – повстанцы из Средней Азии. В разгар НЭПа – контрабандисты, валютчики, проститутки и нищие. В 1925 из Ленинграда прибыли "дипломаты", полицейские, лицеисты… С 1927 тип "каэра" в концлагерях начал исчезать. На Беломорканале его сменил "вредитель", хозяйственник, экономическая "контра". Это действовала пятилетка. Коллективизация бросила в концлагеря гигантскую волну крестьян…".
 Волна за воной, как на море...
 В литературе происходили те же всплески организованных кампаний. 1936 год – главным врагом был объявлен формализм. Литературные критики вначале обличали Пастернака, Заболоцкого, Асеева, Кирсанова, Олешу, затем в "формалистических вывертах" оказались виновными Катаев, Федин, Леонов, Вс. Иванов, Эренбург. Дошли до Тихонова, Бабеля, Кукрыниксов. Лучшая форма – собрания с обязательным публичным признанием своих ошибок, с обещаниями стать "простым и доходчивым". Реагировали по-разному. А.Толстой решил на всякий случай покаяться и объявил, что да, написал формалистическую пьесу. Бабель лишь улыбался: "Через полгода формалистов оставят в покое – начнется какая-нибудь другая кампания".
  Писатели разделились. Одни фанатично, без сомнений, верили в дело революции и создали произведения, полные каменной уверенности: "Чапаев", "Железный поток", "Как закалялась сталь", "Цемент", "Любовь Яровая", "Донские рассказы", "Братья"…
 Другие забеспокоились, что революция не туда пошла: А.Толстой, Эренбург, Багрицкий, Асеев, Федин, Олеша… Но они опять же не сомневались в верности Системе, и были, как говорилось, "больше коммунисты, чем сами коммунисты". От Блока до Пильняка.
 Замятин написал Сталину, что он отказывается работать "за решеткой". М.Булгаков, отнюдь не раскаиваясь, настойчиво пытался доказывать свою правоту, а чаще делал свое дело молча. О том, что он пишет "Мастер и Маргариту", знали человек 10-15. Ахматова ушла в глубокое подполье. Бабель замолчал. Другие, как Евгений Шварц, действовали почти в открытую, рассчитывая на тупость бюрократии. В подполье, в нищете, в тесноте работал отринутый Андрей Платонов.
 Пришвин нашел свою нишу в этой всепоглощающей Системе: "В декадентское время писали о себе, в наше время пишут, наоборот, не о себе. То и другое неверно: писание о себе приводит к пороку, писание о другом – к пропаганде. В искусстве же необходимо познать себя… Наши пишут теперь о другом человеке, не зная себя, а в мое время писали о себе, не зная другого. Я тем спасся от декадентства, что стал писать о природе". Добавим: спасся и от другой крайности – от пропаганды. Молодец!
 Лжерелигия, в основе которой забота о счастье человека (но на земле и в будущем), вернула писателей 30-х годов к темам нравственности, коллективизма, самопожертвования, бескорыстия, верности идеалам, мужества и т.п.
 Но в 1921 Всезарубежный Собор Русской Зарубежной Церкви в Сремских Карловцах поспешил осудить происходящее на родине. Вред социализма, согласно соборному определению, состоит в том, что он уничтожает основы нравственности, ведет к беззаконию, отрицает любовь к Родине и проповедует интернационализм, уничтожает семью, разрушает хозяйственную жизнь, подрывает духовную основу хозяйствования и т.п.
 Время показало, что это был не совсем верный подход...
 Интересно, что Собор проявил уверенность: нравственный дух общенародной жизни "возможен только при монархическом христианском укладе". То есть снова повторил ошибку ХIХ века, которая и привела к революции: неразрывно связал политический строй с христианской верой. Кстати, так же делают христиане на Западе, уверенные в том, что только при демократии христиане получают "реальные возможности свободной христианизации мира".
 Святитель Серафим (Соболев) указывал, что послание Карловацкого Собора с призывом к восстановлению монархии носило чисто политический характер.
 Митрополит Сергий (Страгородский) поступил мудрее. Советской власти хотелось поставить Церковь в положение "нелегально", это давало бы ей повод к жестким репрессиям, потому что понятие "нелегальный" имело тогда, кроме юридического, и политический оттенок, указывало на враждебность новому строю. В июне 1937 высшее руководство страны рассматривало возможность окончательного запрета Русской Православной Церкви, за которым должно было последовать её полное уничтожение. Это сумел предотвратить Митрополит Сергий.
 Иерей Сергий Карамышев в наше время делает выводы: "К 30-м годам страшные испытания вернули к жизни начала соборности. Вопреки всякой земной логике, она стала политическим фактором, спаявшим народ в неразрывное целое – пусть не под святыми хоругвями, а под коммунистическими лозунгами. Бог, где хочет, "побеждается естества чин". На смену массовым подлости и малодушию (проявлениям рабской психологии) пришло массовое самопожертвование как проявление братолюбия в годы индустриализации, войны, восстановления разрушенного. Русская соборность, через которую сияло благоволение Божие, освободила тогда наше государство от экономической зависимости со стороны Запада. Как ни парадоксально, в этом отношении Россия середины ХХ века оказалась свободнее России конца XIX – начала ХХ века".
 Вот такие парадоксы истории…
 А затем грянула война...
 Илья Эренбург пишет: "В тридцатые годы в Европе фашизм наступал. Каждое государство, да и каждый человек мечтали спастись в одиночку, спастись любой ценой, отмолчаться, откупиться. Нашелся только один народ, который принял бой, – Испания. Во Франции шла "странная война". Проститутки поджидали клиентов, вооруженные противогаза-ми. Оконные стекла оклеивали полосками бумаги, и домохозяйки щеголяли затейливыми узорами. Газеты писали о новой моде: дамские шляпы, похожие на военные пилотки. Немецкий летчик упал на французскую территорию, его похоронили с воинскими почестями. Многие тогда на Западе были уверены, что воевать нужно не с фашистской Германией, а с Советским Союзом. Когда немцы вошли в Париж, они ходили по ресторанам, фотографировались, покупали непристойные открытки… Сидели в кафе, загорали на солнце, пили коньяк, обсуждали дальнейшие походы. Париж был для них прекрасным отдыхом с бесплатными путевками".  
 Страшно представить, что мы превратились бы в таких же толерантных к фашизму миротворцев. Не превратились, – поэтому и остановили коричневую чуму, спасая Европу. "Откройте энциклопедию, – пишет Н.А. Нарочницкая, – Гитлер оккупировал Данию такого-то числа, Норвегию такого-то числа, Бельгию такого-то числа. В течение месяца! Они не сопротивлялись". А далее – Россия…
 "Но беда-то случилась тогда с Отечеством, а не с государством, – продолжает Наталья Алексеевна, – вечно греховным и несовершенным политическим институтом... Наша нация оказалась способна на время отложить в сторону все споры об устранении государства, чтобы защитить Отечество".
 "Во мраке опустившейся над Европой фашистской ночи еще ярче вспыхивали самоотречение, вера, человечность и любовь", – замечает Г.Бакланов.
 "Не один раз я задавался вопросом, – рассуждает в одном из интервью Святейший Патриарх Кирилл, – что двигало советскими воинами, которые своими подвигами, жертвенностью, безжалостностью к себе вводили в глубокое изумление не только противника, но союзников? У меня есть только один ответ: это была вера в правду русского человека… Наши воины верили в Россию, Русь, святость своей родины и земли. И за это были готовы не только терпеть страдания, проливать кровь, но и отдавать свою жизнь... Это была глубинная, нередко неосознанная вера в то, что русский путь, русская культура имеют право на жизнь и ценны не только для носителей этой традиции. Русский воин, отдававший свою жизнь на той страшной войне, чувствовал, что нашему народу есть что сказать всему миру. И если этот народ будет уничтожен, порабощен - это приведет к еще большей катастрофе, нежели сама война".
  Война заставила выйти на поверхность скрытые внутренние процессы жизни духа. Вишневский в 1943 пишет: "В войне мы быстро познали себя с национальной стороны. Проснулись все чувства, мысли, инстинкты, воскресли старые традиции".
 Во время войны под видом Суворовских и Нахимовских училищ фактически возродились кадетские корпуса. В армии было введено единоначалие, введена форма традиционного образца, отношения стали строго служебные, подчинённые строгой воинской дисциплине. Эренбург замечает: "С июля по ноябрь 1941 в газетах имя Сталина почти не упоминалось, впервые за долгие годы не было ни его портретов, ни восторженных эпитетов". Вспомнили о древних русских героях, снова открыли двери многие церкви, куда стекалось море молящихся.
 Просматривая в очередной раз фильм "Александр Невский", я поймал себя на мысли: мы победили, потому что был такой фильм. Действительно, фильм стоит целой армии…
  Ширяев в "Неугасимой лампаде" пишет: «За год до войны в программу включили "Войну и мир". Инструкция требовала "заострить внимание на проявлениях героизма и патриотизма офицеров и солдат". Образ русского офицера впервые в литературе в советской школе получил право на положительную оценку. В библиотеке пединститута был только один комплект "Войны и мира", не запрещенного до тех пор, но ограниченного для обращения. Я выдавал тома строго в очередь. Читали ночами, собираясь в кружки…».
 Когда началась война, писатели не могли остаться в стороне.   
 Гайдар, Крымов, Лапин, Петров, Ставский, Уткин, Вишневский, Гроссман, Симонов, Твардовский, Кирсанов, Сурков, Лидин, Габрилович, многие другие писатели сразу уехали на фронт.
 Г.Бакланов ушел в 18 лет, Вл. Богомолов – в 16 лет. Алесь Адамович ушел в партизанский отряд, когда ему и 16 не исполнилось. А.Ананьев 17-ти лет был уже на Курской дуге. Даже призывниками не были.
  Фронтовые строки бойцов пера – А.Твардовского, Л.Соболева, А.Толстого, К.Симонова, А.Сафронова, Б.Полевого, А.Фадеева, В.Кожевникова, И.Эренбурга, А.Суркова и других вдохновляли солдат на самоотверженные подвиги.  
 В блокадном Ленинграде Ольга Берггольц, потеряв мужа, бросив в буржуйку дорогие книги, превозмогая боль, тошноту от голода, писала и читала дорогим ленинградцам стихи, полные ярости к фашистам и любви к ленинградцам.
 В боях за Родину погибло более 300 членов Союза писателей.
 Уже в первые дни войны появилась поэтически былинная песня "Священная война" на стихи В.Лебедева-Кумача.
  Дальше  - больше..
  Смелого пуля боится, смелого штык не берет… (А.Сурков).
 До свидания, города и хаты… (Исаковский).
  Отклик писателей – молниеносный.
  Литература вернула дух России, вселила в сердца понятие "русский характер", заставила почувствовать соотечественников наследниками Великой Руси.
       О, русская земля!
      На новый бой, на смертный бой
       Ты нас благослови (А.Прокофьев)
    Россию, мать старуху,
   Нам терять никак нельзя
                                         (Твардовский).
   Я патриот. Я воздух русский,
  Я землю русскую люблю (П.Коган).
  Мы победим, клянусь тебе, Россия,
  От имени российских матерей
                                       (О.Берггольц).
 В бой провожая нас, русская женщина
 По-русски три раза меня обняла
                                              (К.Симонов).
  Ну и понятно, что перекрестила, хотя это здесь и не указывается. Всем это было ясно без напоминаний и слов, никто возражать уже не собирался - не до того.
 У Шолохова в окопах спросили, знает ли он молитвы. Он ответил: «Много знаю молитв, но сейчас у меня в сердце одна: "Во имя Отца, и Сына, и матери моей – ни шагу назад"». Вот так – с долей ерничества, по-своему, полусветски-полурелигиозно, намеками, – но все же не интернационал, не Сталин и светлый коммунизм, а молитва – теплая, от души, народная…
 Ширяев в книге "Неугасимая лампада" свидетельствует: "Пришли немцы. Я выпускал самую крупную из выходивших на Северном Кавказе свободных русских газет (цензура немцев касалась лишь военного материала). В наскоро оборудованных церквах говели, каялись, исповедовались и причащались… В областном южном городе, где я жил, ко времени прихода немцев осталась только дна церковь. За две недели в городе открылись четыре церкви. К концу месяца во вновь образованной епархии было уже 16 церковных общин. Образовались бы и еще, но не хватало священников. Все приходы возникали "снизу"… Приспосабливали под храмы опустевшие клубы и залы учреждений… Начались крещения взрослых. Сначала крестились одиночки, потом группами. В большинстве девушки. Среди них нередко бывшие комсомолки".
  В.Ганичев в книге "Слово. Писатель. Отечество" рассказывает, как на войне политрук вызвал солдата: художник? Дали открытку с картиной Павла Корина "Александр Невский". "К утру нарисовать. Высота десять метров. Бойцы помогут". Те всю ночь в сарае рисовали. "На следующий день двинулись на Новгород. Надрывно двигались машины, артиллерия, кряхтели танки, а по обочинам устало топала пехота. И вдруг почувствовали, что впереди что-то изменилось: машины ровно загудели, выровнялись танки, четче зашагали пехотинцы. На пригорке, подпертый бревнами, стоял десятиметровый Александр Невский. Ротный поднес руку к каске. Мы прошли мимо сурово глядевшего на нас и опирающегося на меч князя. У меня навернулись слезы…".
 Одно из самых пронзительных военных стихотворений - "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…" К.Симонова.
 Как слезы они вытирали украдкою,
 Как вслед нам шептали: "Господь вас спаси!"
 И снова себя называли солдатками,
 Как встарь повелось на великой Руси.
 …Как будто за каждою русской околицей,
 Крестом своих рук ограждая живых,
 Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
 За в Бога не верящих внуков своих.
   Да, напрямую о Боге, о вере не писали, но дух, отношение всё больше и больше приближались к вере предков. Политическая трескотня, лозунги, заказные пропагандистские штампы – всё это растаяло, как дым, ушло на задворки, а на поверхность вышло настоящее, искреннее, неподдельное, вечное..
 Об этом рассказ "Крестик" Соколова-Микитова – перечитайте.
  А песни! Что за песни! "В землянке", "Прощай, любимый город…", "Смуглянка", "Огонек" ("На позицию девушка провожала бойца…"), "Синий платочек", "На солнечной поляночке", "Соловьи", "Моя любимая"…
 Даже частушки участвовали в общем деле!
   Бить повсюду не устанем
   Силу окаянную,
   Награждали их крестами
   Только деревянными.
 В леоновском "Нашествии", в платоновских рассказах, у Василия Теркина тип поведения был христианский. Платонов вводил понятие "духовная память народа".
  Свиридов пишет: "Периодом духовного подъема была война со всеми ее ужасами. Она дала прекрасные образцы творчества, из которых на первое место я ставлю "Василия Теркина" – гениальную поэму, воплотившую дух нации в роковой момент истории. Прекрасны также многие песни Войны (их десятки), которые можно слушать и теперь. И я уверен, их можно будет слушать и в будущем". Вот это лучший аргумент в пользу настоящего искусства – слушают, восторгаются и плачут и через семьдесят лет, они оказались времени не подвластны.
  Героями становились опять Сусанин, Минин и Пожарский, Суворов, Петр I. На их фоне бледнели и почти исчезали распропагандированные Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин и другие.  
 Спрос на историческую литературу резко возрос. Вот книги того времени - В.Г. Ян "Батый" (1942), С.Н. Голубев "Багратион", Л.Раковский "Генералиссимус Суворов", А.Степанов "Порт-Артур" (1944), С.Бородин "Дмитрий Донской" (1942), С.Бахрушин "Иван Грозный" (1942), М.Брагин "Фельдмаршал Кутузов" (1942), В.Мавродин "Брусилов" (1942), Рожкова "Денис Давыдов" (1942), Э.Ярошевский "Александр Невский" (1942), А.Югов "Даниил Галицкий", Данилевский "Кузьма Минин" (1944) и тому подобные.
 Митрополит Сергий в Послании проводил параллели с нашей историей: "Повторяются времена Батыя, немецких рыцарей, Карла шведского, Наполеона. Жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз поставить народ наш на колени". Во время молебна он высказал мудрую мысль: "Мы знаем, что гроза приносит не одни бедствия, но и пользу: она освежает воздух. Да послужит и наступающая военная гроза к оздоровлению нашей атмосферы духовной".
 На вопросы иностранных корреспондентов митрополит ответил: "Коммунистическая партия отрицательно относится к религии, и мы сожалеем б этом". Вот такое отческое отношение к больному и заблудшему, но своему родному народу.
 В 1943 наконец был избран Патриарх, возобновилось издание журнала Патриархии, открыты духовные семинарии, монастыри…
 В войну столкнулись прежде всего не армии, не экономика, не политические системы, столкнулись два мировоззрения. Шла информационная война, идеологическая, цивилизационная, мировоззренческая. Запад всеми силами пытался показать: немцы – хорошие, обычные, просто они так озлобились против коммунизма. Опять мы видим главное желание либерального Запада – стирание границ между основополагающими понятиями, желание истинный смысл завуалировать, перевести на второстепенное… Мы эту грань акцентировали, поставили всё на свои места, назвав черное – черным. Сегодня видно, как все эти прежние попытки – пусть в иной форме – но возвращаются в событиях в Прибалтике, в Украине, в Сирии…
  Но когда на невиданные зверства русские солдаты ответили священной ненавистью к завоевателям, нас тут же лицемерно бросились обвинять в жестокости.
  Русского медведя, как известно, непросто разбудить и выгнать из берлоги, но уж зато загнать его обратно туда пока еще ни у кого не получилось. Не сразу и не просто рождалась эта ненависть к врагу. Вот что пишет свидетель тех событий публицист Илья Эренбург: "Впервые я увидел ненависть к врагу, когда наши заняли сожженные немцами деревни. Один солдат признался: он считал, что города бомбят потому, что там начальство, казармы, газеты. Но зачем немцы жгут избы? Так рождалось новое чувство… Русский человек добродушен, его нужно очень обидеть, чтобы он рассвирепел… Произошел перелом – народ словно проснулся".
  Да, взывали к ненависти, но без нее не победить бы! Сдали бы страну, как Европа сдавала свои страны за несколько дней.
    Если ты фашисту с ружьем
   Не желаешь навеки отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Всё, что Родиной мы зовем, -
Знай, никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь,
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь (К.Симонов).
  Д.Заславский в "Правде" в 1944 пишет: "Попытки немцев выдать за людей безполезны и бессмысленны. Что из того, что некоторые у себя в Германии слыли за "добрых людей"? Их надо уничтожить, как уничтожают хищников".
Естественным было чувство ненависти к врагу. Одним из первых это понял Шолохов, написавший "Науку ненависти".
  Агитпром, пропаганда, которыми мы так хорошо овладели в 30-е – пригодились, сыграли решающую роль! Дисциплина, порядок, организованность, которые стоили нам стольких жертв, часто невинных, - тоже в такой критический, переломный для всего мира момент оказались вовремя и к месту. Строгая Система при большем, чем даже у монархии, единоначалии и выстроенная лестница иерархического управления, – как раз для военного времени. Жесткая цензура, отсутствие оппозиции, всяких попыток либерализма – всё это, страшное и жестокое в мирное время, оказалось во время фашистского нашествия, не признающего никаких нравственных норм, наиболее подходящим для противостояния чуме ХХ века.
  Что тут скажешь? Так и видится Промысл Божий во всем этом. Тем более что после войны вся эта Система пойдет на убыль. А ведь ко времени начала войны она была на самом пике! Страшно представить поход нацизма раньше лет на двадцать или позже, в 70-е – никто не смог бы его остановить. Вот и попробуй после этого не верить в лучшую силу истории – Промысл Божий.
 Нам остается только дивиться путям Господним да воздать славу Богу. И как в случае с революцией, где мы с вами также пытались увидеть вмешательство Небесного Хирурга при смертельно опасном заболевании, так и здесь мы вновь не будем искать виноватого, а постараемся посмотреть на общую картину как единое целое в общем историческом замысле.
  К концу войны тон наших писателей заметно сменился. Лишь только наши вступили в Европу, публицисты сразу предложили разграничить понятия "гитлеровцы" и "немецкий народ". Русские люди обиды всегда умели быстро забывать. Но правду – не отдадут никогда и никому.
  Снова свидетельства Эренбурга: «Я разговаривал с разными людьми в Германии, повсюду слышал то же самое: "Мы ни при чем…" Все повторяли одно и то же… Я видел только желание спасти свое добро да привычку пунктуально исполнять приказы.
 Нюрнберг. Геринг улыбался хорошенькой стенографистке, Гесс читал книгу, Штрейхер жевал бутерброды. Гиммлер: "Я был всего-навсего административным карликом"… Одни пытались спорить о судебной процедуре, другие пытались понравиться судьям чувствительностью, учтивостью, третьи валили на соседа по скамье, и все – на Гитлера».
   И вот этого мы никогда не поймем…
  Вс. Иванов дополняет: "Они не раскаиваются, они сожалеют, что недостаточно ловко обманывали... Нет самого главного на их лицах – ужаса".
  Если уж так себя вели непосредственные виновники и участники той бесчеловечной мясорубки, то что говорить об их наследниках…
 Главная война после мая 1945 не закончилась, она лишь сменила формы и методы. Последователи и ученики тем более своей вины не признают, но надежды на победу не теряют...
 Но и наш с вами долг не терять памяти и помнить, как наши предки в сложнейших условиях смогли стряхнуть наносные идеологические путы, вернуться к истокам нашей веры и выстоять перед лицом страшных вызовов наших западных соседей. Если поймем, сохраним и продолжим, - то и Господь Своим Промыслом не оставит нас с вами…
Н.Лобастов (по шестой части книги "Записки сельского учителя")

Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь