Анализ учебника: Сухих И.Н.Литература. 10 класс (базовый уровень). В 3 частях. Часть 1. М.: Академия. Филфак СПбГУ, 2008.
В учебнике Игоря Николаевича Сухих все построено на идее прогресса, исторического и культурного движения от низших форм к высшим, от примитива к совершенству, от страданий к счастью. Именно как цепь рассматривает Сухих все события и явления, как лестницу. «Надежда на лучшее будущее» (С. 45) – эти слова чаще всего встречаются в учебнике. Но возникает вопрос: а что же в конце исторической лестницы, к какому финалу все стремится так неудержимо и естественно? Переписывая все мысли из советских учебников, которые финалом предполагали коммунизм, Сухих всего лишь отодвинул этот счастливый, совершенный финал еще на столетие вперед – от коммунизма, так и не состоявшегося, к либеральному земному раю, который, по его мысли, мы уже начали строить. Заменил «коммунизм» на «либерализм» - и материал для обучения современных школьников готов.
«Пафосом ХVIII века, - пишет автор в начале учебника, - становится борьба с накопившимися за тысячелетия человеческой истории «предрассудками»: освобождение личности от власти религии и церкви, от абсолютизма, от устаревших канонов обыденной жизни…» (9). Итак, опять суть истории – это борьба классов, это накопление всякого мусора до тех пор, пока не придут новые и истинные учителя жизни, которые наконец-то избавят темных и невежественных предков от «предрассудков». Это - освобождение личности от любых авторитетов и установление такого желанного либерализма с его вседозволенностью и полной свободой личности.
«Первый решительный порыв к свободе – Великая французская революция…» «Павел I – сумасброд». «Радищев, автор тираноборческого «Путешествия…», приговоренный к смертной казни за свою книгу…» (9) и т.п.. Но ХVIII век «обманул надежды» - делает вывод автор. Какие? «Свободный гражданин свободныя земли!» - вот идеал. «Наиболее смелые (сегодня сказали бы - «продвинутые») грезили об …утверждении демократических институтов, похожих на европейские. Эти надежды постепенно исчезли…» (11).
Итак, бедный, бедный человек ХVIII века! Он так и не увидел исполнение своих надежд на освобождение личности, он так и не жил полнокровной жизнью, а лишь явился материалом для будущего счастья. С наполеоновской легкостью автор учебника списал в утиль поколения целого века русской истории. Все наши предки явились лишь ступенью, звеном, материалом – и не более того. Жизнь – как подготовка, - но не к вечности! - а к туманному счастливому будущему. Далее – век ХIХ…
Царствование Александра I – «началось быстрое скольжение вниз» (12). Польза его правления только в том, что он породил реакцию – «первые тайные общества». Эпоха Николая I – «трагический тупик». 1825 год, Сенатская площадь – «хруст костей – восставшие бежали по телам товарищей». «Русское общество в лице его лучших представителей… вступило в непримиримый конфликт с государством, отвергшим все намерения честных людей по улучшению русской жизни» (13). «Намерения честных людей по улучшению русской жизни», как известно, все-таки осуществились в 1917 году и принесли 20 миллионов трупов. Интересно, а кто им присвоил такой титул – «лучших представителей»? Наверное, Владимир Ильич Ленин…
Далее Сухих с нескрываемой иронией пишет: «С.С. Уваров вместо французской триады «свобода, равенство, братство» выдумал свою формулу: «православие, самодержавие, народность», ставшую лозунгом официальной идеологии николаевского царствования». И что же принесла эта «выдуманная идеология» Православия? «Тупиковая эпоха» «начиналась с крови и насилия»… «Николай пытался задушить всякое проявление свободной мысли, «подморозить» Россию, оградить ее от «заразы» идей европейского свободомыслия» (14). В идее прогресса лучшее всегда впереди, а все, что в прошлом, всегда тормоз. Тормозом развития являются, по мысли Сухих, Православие и самодержавие, а светом в конце туннеля – европейское свободомыслие.
«Унылый дух притеснения», «цензурные придирки», «эпоха горьких разочарований» - дальше можно не читать… Все это знакомо нам по «Краткому курсу ВКП(б)».
Главу «Великий спор: Чаадаев и Пушкин» автор учебника заканчивает так: «В оценке современной социально-политической ситуации в России прав, однако, оказался скептик» (17), имея в виду Чаадаева. Напомню, Чаадаев считал, что Россия оказалась на обочине европейской истории, «враждебная всякому истинному прогрессу». Автор учебника полностью поддерживает эту «прогрессивную» мысль.
Игорь Николаевич выстраивает свою логическую цепочку развития истории: технический прогресс ведет к социальным последствиям, к развитию науки. Развитие науки в свою очередь наконец-то ослабляет роль религии, являющейся тормозом прогресса. «Возникшая пустота» приводит человека к «самостоятельным размышлениям и поискам идеалов» (19). Но этот поиск привел к столкновениям различных мировоззрений в ХIХ веке. Гармония ждет нас впереди.
А пока все та же «грязь» истории, заблудившейся на перепутьях пути к свету. «Николаевское время, - читаем мы, - было временем нравственного душегубства, оно убивало не одними рудниками…» и т.п.
Но вот решен один из главных вопросов ХIХ века – крепостное право. «Казалось, Россия… взрезала болезненный нарыв и теперь сможет двинуться по пути мирного эволюционного развития, социального сотрудничества и прогресса, …смогут сбыться самые радостные надежды». «Не только крестьяне, но и русские писатели почувствовали себя более свободными» (22). Но тут вмешались террористы, которые вызвали «подмораживание» России, - и вновь мечты о либеральной свободе сорвались. «Александр III совершенно отказался от политических и либеральных изменений, …преследовал всякое проявление свободомыслия» (23). А отсутствие свободомыслия, по мнению автора учебника, есть тупик истории. Всю историю он показывает то как приближение к истине либеральных свобод, то уход от нее - в «тупиковую ветвь». Без демократии история – тупик, «жизнь в сумерках» (24).
Дошли до эпохи правления святого Царя Николая II. «Последний царь, - читаем мы в учебнике, - был прекрасным семьянином, но слабым, недальновидным, много ошибавшимся правителем России. Он настаивал на незыблемости принципа самодержавной власти. Николай слепо верил мифам о единстве царя и народа, не учитывая реальностей «промышленного века», отказывался от либеральных реформ, уступая обществу только под давлением набиравшего силу революционного движения» (25). Такое впечатление, что Сухих даже не подкорректировал высказывания советских учебников. Добавил только про отношение Царя к либерализму. Да, демократические институты Царь развивал слабо. Поэтому если глядеть на него из окна заокеанского дома, то слабость не желающего сдавать богатейшую и сильнейшую державу в их руки, действительно, налицо. Это – не Ельцин и не Горбачев, которые нашли в себе силы раскрыть тяжелые российские ворота (уже не окно!) в Европу и Америку. Царь этого сделать так и не смог, - за что и был убит.
Далее в учебнике идут устрашающие цифры жертв Царя, видимо, для убеждения старшеклассников в том, что русский народ в своем выборе святости Царя глубоко ошибался. Ходынка – 1300 жертв, Кровавое воскресение, 1905 год… «Тысячи террористов, а часто и невинных людей, казненных по приговору военно-полевых судов» (25). Тут остается только руками развести: как у нас умеют подать историю! Миллионы жертв после демократической революции февраля 1917 года не замечают, а государственных преступников пытаются подать нам как невинных овечек.
А.С. Пушкин.
Здесь наши ученики на много страниц уйдут от жизненных проблем, окунувшись в чистую эстетику. Чтобы почувствовать стиль учебника, позволим себе длинную цитату:
««Брожу ли я вдоль улиц шумных…» - мы видим одинокого поэта в толпе прохожих. Однако в каком городе происходит действие – в русском или иностранном? Какие в нем улицы – широкие или узкие? В какое время дня – утром или вечером? В дождь или в хорошую погоду?» - задавал по поводу этой пушкинской элегии безответные вопросы литературовед В.М. Жирмунский. И сам же отвечал на них: «Поэт выделяет только один признак – «улицы шумные». Большая конкретность или наглядность ему не нужна, даже противоречила бы существу его мысли: он хочет сказать – «в каких бы улицах я ни бродил», т.е. вечером и утром, в дождь и хорошую погоду». Поэтика условных формул, связанная с романтической эпохой, особенно очевидна в использовании еще одного тропа – перифразы…» (45-46).
Автор учебника, как Сусанин поляков, сознательно уводит учащихся от центральных проблем в «дебри» чистой эстетики. Чем, например, заканчивается анализ стихотворения «Здравствуй, племя младое…»? «Сосны, которые видит поэт, увидит и его внук» (47). Вот такой «сосновый лес» предлагает нашим детям И.Н. Сухих. Этот принцип нам хорошо знаком по советским идеологическим книгам, когда полностью замалчивалось все, что связано с верой и духовными поисками писателей и героев, и раздувались малейшие признаки классовой ненависти. Сухих лишь заменил цель – коммунизм на либерализм – а сам тенденциозный, далекий от целостности, взгляд на историю и литературу оставил. Напомним, что перенос центра внимания с духовно-нравственных поисков писателей на их эстетику не так безобиден, как кажется.
Даже в таком стихотворении как «Пророк» Сухих умудряется увидеть лишь стремление к творческой свободе. «Русскую литературу пытались сделать прислужницей даже не толпы, а государства…», а Пушкин «указал ей высокий жребий» (60). «Главным авторитетом для него является не властитель, а народ» (63). Совершенное искажение реальных фактов. Как известно, Пушкин немало писал о том, что поэт не должен подчиняться толпе, а Царь для него в конце жизни был непререкаемым авторитетом.
««Милость к падшим» тоже можно понять исторически: как неоднократные пушкинские призывы облегчить участь декабристов» (64). Попробуй, поспорь с подобными выводами. Конечно, в широкое понятие «милость» может входить и это, но сводить такие сложные понятия, как свобода, к этому – несерьезно.
Любому литературоведу не обойтись без скрытой полемики с оппонентами. Игорь Николаевич делает это очень деликатно и неприметно. Он пишет: «Г.П. Федотов назвал Пушкина певцом Империи и Свободы. В «Медном всаднике» они противопоставлены… В «Памятнике» поэт явно выбирает свободу…» (65). Вроде и Федотова процитировал, и познакомил с «ошибочным» взглядом на Пушкина как поэта самодержавия, в то же время внушил ученикам однозначный ответ: Пушкин не был приверженцем самодержавия, а жаждал демократических свобод. Увы, все с точностью до наоборот…
М.Ю. Лермонтов.
Статья о Лермонтове начинается с яркого примера двойного стандарта. Автор пишет: «За попытку честного осознания истинного положения вещей человека могут объявить сумасшедшим». Что ж, абсолютно верно. Недаром и Достоевский назовет свой роман «Идиот», и у Апостола Павла Христос распятый - «для Еллинов безумие» (1 Кор. 1:23), и для большевиков верующие вроде сумасшедших… На ум сразу приходит объявление пришедшего к Истине Гоголя сумасшедшим. Но не это все имеет в виду автор учебника: «как мы помним, это произошло в 1836 году с П.Я. Чаадаевым» (73). Да, в ХIХ веке есть два факта объявления сумасшедшим: Чаадаева и Гоголя. Первого государство объявило за антигосударственную позицию, когда Чаадаев заявил, что «истинное положение вещей» в том, что католическая Европа на верном пути, а мы со своим Православием в тупике (кстати, за антигосударственные призывы и сейчас срок положен). Второго – революционер-демократ объявил сумасшедшим за то, что Гоголь призвал образованную часть общества вернуться на путь Православия. Уважаемый Юрий Николаевич выбирает, конечно, первый факт и игнорирует второй (кстати, Белинский – самый цитируемый критик в учебнике). Но любому очевидно, что роль государства – охранительная. Ни один хозяин дома не позволит разрушать свой дом, а если это попытается сделать живущий в этом доме, то хозяин вполне справедливо может назвать его «сумасшедшим».
Вот пример того, как можно подавать исторические факты, используя их для подачи своего видения мира.
Говоря о Лермонтове, Сухих возвращается к главной линии учебника – отражению борьбы Свободы с Империей: «Лермонтов осознает свой поэтический дар, когда от надежд на примирение Империи и Свободы ничего не осталось. Сторонники свободы – декабристы оказываются в Сибири» (72).
Н.В. Гоголь.
Рассмотрев повести Гоголя, Сухих вновь приходит к нужному ему выводу: «двухсотлетняя отвычка от малейшей самостоятельности» привела русских людей к постыдной черте национального характера – «бесчестью и бессовестности… Демонстрируя окружающим благородство и твердость, наедине с собой они оказываются жалкими трусами и пошляками… В «Невском проспекте» блаженствуют бессовестные обыватели и гибнут восторженные, возвышенные…Маленький человек – один во враждебном мире, в котором гибнут художники-мечтатели, но живут пошляки и богачи» (99-100). Вывод автор не делает, но он, как обычно в таких случаях, напрашивается сам, лежит на поверхности: давно пора от православной русской монархии перейти к долгожданной европейской свободе. Надо отдать должное Игорю Николаевичу в искусстве обходить прямые ответы и завуалировать нужные идеи. Вот вам подобный перл этого искусства: после перечисления произведений, связанных с Петербургом - «Медный всадник», «Бедные люди», «Белые ночи», «Преступление и наказание» - следует вывод: «Призрачный, вымышленный, литературный Петербург стал для писателей и читателей следующих поколений столь же реальным, как и Петербург, придуманный Петром» (101).
Теперь, когда все напечатано и трудно скрыть правду, все труднее приходится любителям навязывать читателям свое тенденциозное мнение. Но они не отступают… Давно известно, что Гоголь писал «Ревизора» не как сатиру, а как зеркало наших страстей. Но Сухих упорно возвращает нас к прежнему, старому, большевистскому взгляду, намекая на то, что если уж Гоголь не «с ума сошел» (как слишком откровенно, напролом заявил Белинский), то просто перед смертью струсил и перестраховался, творчество «становится выражением его страхов и кошмаров» (107): «Так свою сатирическую комедию поздний Гоголь превращает в религиозную мистерию, в трагедию позднего пробуждения человеческой души накануне смерти» (103). И далее идет известное письмо Щепкина Гоголю, где актер ни за что не соглашается так воспринимать пьесу Гоголя. «Книги становятся независимыми от своих авторов», - делает заключение Сухих, прибегнув к излюбленному приему социалистов-демократов: игнорировать мнение самих авторов, страницы книг которых, якобы, стали «зеркалами русской революции», но сами авторы этого просто не способны осознать. К этой популярной во многих учебниках литературы позиции Сухих прибавляет еще одну: в искусстве все-таки главное – стиль, писательская игра, метафоры, а не содержание. «Восхищаться метафорами или задумываться о религиозных проблемах» - для автора совершенно одинаково (метафоры даже стоят впереди религии, как видим). Что же главное в Тарасе? – цитирует он Набокова. – То, что он посрамляет поляков? Нет, конечно. Важно то, что звезды освещают лицо Андрия и Остапа, когда мать любуется ими спящими, и то, что летящие в зареве лебеди похожи на красные платки» (107). Бедный Гоголь! Если бы он знал, как будут воспринимать его «Тараса Бульбу» через полтора столетия в школьных учебниках, он обязательно сжег бы и остальные книги.
Заканчивая раздел о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, автор учебника по литературе делает следующий вывод: «Есть ироническая эпиграмма, отражающая развитие физической картины мира.
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
«Да будет свет!» И вот явился Ньютон.
Но сатана недолго ждал реванша.
Пришел Эйнштейн – и стало все, как раньше.
В литературе происходит нечто подобное. Писатели предлагают новое зрение, в истинности которого убеждают читателей» (110). Любимая мысль Сухих: нет Истины, все относительно! «Художественная истина мира дает возможность для поиска разных правд» (206). Глубокую, философскую, религиозную русскую литературу он подает как игру, как украшение.
Еще одна интересная мысль просвечивает сквозь умелую словесную игру: главное в творчестве писателя все-таки не так любимое автором стилистическое богатство, а социальность. «Социальность или смерть!» (114) - цитирует он Белинского как бы невзначай, хотя по тексту учебника видно, что Сухих полностью разделяет мнение революционного критика. «Общественное значение писателя (а какое же может быть у него иное значение?)» (117) – цитирует он еще одного демократического писателя. Затем две страницы учебника посвящает доказательству того, что такие мастера художественного слова, как Толстой и Достоевский, «ОДНАКО, сотрудничали в «оплоте консерватизма», а Чернышевский, при всех своих сомнительных литературных дарованиях, «как ни верти, был действительным героем в борьбе с государственным порядком вещей» (119).
А.Н. Островский.
Применяя свой любимый принцип удаления или приближения к светлому раю либерального свободомыслия, Сухих в пьесе «Гроза» видит прежде всего отсутствие всякой «надежды на улучшение», слишком в городе Калинове все «привыкли к абсолютной покорности и безропотности» (218). «Здесь замужние женщины, как в старину, сидят взаперти, лишь по праздникам выходят в церковь и на бульвар. Здесь не читают журналов и книг. Здесь редко куда-либо уезжаю» (220-221). Не жизнь – каторга! Никакого проявления свободы! «Младшие всегда должны беспрекословно слушаться старших, жена – мужа. Жены обязаны сидеть дома… Такими… правилами, как паутиной, опутана вся жизнь города Калинова. Где их истоки, откуда они взялись?» - вопрошает автор учебника и находит ответ – виноват «Домострой». Всех героев пьесы Сухих разделяет на два лагеря: защитников русской старины и ревнителей западного прогресса: «просветитель» Кулигин, Борис, Катерина. Православные стремятся отгородиться от всего мира, а прогрессисты – «внести свет из большого мира». «Сфера научных интересов Кулигина, и его несомненная литературная образованность – вызывающе несовременны» (223), - замечает автор. Борис «своим образованием, обходительными манерами» раздражает Дикого. Катерина, «выросшая в этом мире, демонстрирует максимальную чуждость ему» (224). «Цивилизованное, европейское понятие свобода знакомо в Калинове лишь Кудряшу, да и то он использует его в сниженном значении» (227).
Сухих останавливается подробно на характеристике понятия воли. «В этике «Домостроя», - вздыхает он, - воля представляется отрицательным, разрушительным явлением» (226). Здесь поражает сознательное игнорирование народных представлений. Народ свое понимание воли закрепил в простой поговорке: «Вольному – воля, спасенному – Рай». Разве здесь воля не отрицательное явление? Почему же наши учебники воспитывают наших детей против собственного народа? Следующее определение воли поражает своим примитивизмом: «Воля – способность души вырваться на волю» (227). При чем тут душа? Если тело не имеет возможности есть, одеваться, свободно передвигаться, - то можно говорить о его несвободе. Но душа вырывается на свободу только из одной неволи – грехов и страстей. Это сегодня знает любой первоклассник, обучающийся Закону Божиему. Катерина, как известно, не вырвалась душой на волю от страстей, а наоборот, попала в их сети. Но автор упорно продолжает свою мысль: «Тюрьмой для Катерины становится город Калинов. Бегством из него становится только смерть» (230). Увы, это не народный взгляд, а марксистко-ленинское понимание тюрьмы. Народ на стенах Бутырки начертал гениально просто: «Со Христом нам и в тюрьме свобода, без Христа и на воле – тюрьма». Но авторы учебников от таких записей скромно отворачивают взгляд. Им ближе Маркс и Ленин.
Вывод Игорь Николаевич делает вновь социальный: «глубокий кризис мира, в котором героиня отказалась существовать». «Тяжелые нравы Калинова убивают женщину-птицу с поэтической душой» (232). «Мир темного царства ничему не учится…» Одно радует космополитично настроенного автора учебника: «После реформы 1861 года тысячелетняя Россия, как Атлантида, медленно уходила на дно» (233). Впереди грядет вхождение в образованный, цивилизованный, свободный, демократический, счастливый мировой порядок. Новая утопия, после разочарования в которой наши ученики будет спиваться, бежать из страны, проклинать жизнь, заканчивать ее самоубийством… Это мы уже проходили.
«И когда люди, утратившие представление о том, что такое святая любовь, говорят о будущем "рае на земле", который наступит сам собою после уничтожения капитализма, то не знаешь, чему больше надо удивляться, - их наивности или духовной слепоте?» (С.Н. Булгаков. Два града. Исследование о природе общественных идеалов. СПб.: Изд-во РХГИ, 1997. Стр. 347-348).
Только нашим детям от этого не легче…
Н.Лобастов, pravoslit.ru
Комментарии